«У меня и Шагала местечковая ментальность»

Александр Митта — знаменитый советский режиссер, создатель культовых картин «Друг мой, Колька!», «Гори, гори моя звезда», «Экипаж», «Сказ про то, как царь Петр арапа женил». Митта — первый в стране, кто замахнулся на жанр фильма-катастрофы: доходы «Экипажа» в прокате сравнивали с прибылью от продажи водки (что, однако, не принесло особых богатств самому автору). Всегда доброжелательный, благорасположенный (мы давно знакомы), он производил на меня впечатление довольно благополучного человека: снимающий режиссер, знаменитость, женат на известной красавице (к тому же талантливой художнице), отец художника Евгения Митты и счастливый дед...

 

Когда к нему приходят репортеры из гламурных изданий для домохозяек, он так и рассказывает о своей жизни: учился, женился, начал снимать, обрел первый успех, вошел в пятерку тех постановщиков, кому в СССР вообще было позволено работать... То, что он пережил в действительности, остается за скобками.. Вот я и попыталась эти скобки раскрыть. Тем более есть повод: Александр Наумович приступает к фильму о Марке Шагале -  это давняя его мечта, его боль и радость: «Когда работаешь, уходит все плохое, легче дышится, живешь на подъеме, на высоком градусе». Да и кому, как не Митте, снимать картину о Шагале: закончив в юности Архитектурный институт, Александр Наумович очень хотел стать художником, во ВГИК же пришел скорее... по недоразумению, не зная, что у него обнаружится еще и режиссерский талант.

 

— Вот интересно, Александр Наумович, как жизнь закольцовывается: став мудрецом и многое поняв, вы, наконец, приходите не к кому-нибудь, а к самому Шагалу, к «гению места», к человеку, который возвысил свое «местечко», свой маленький провинциальный Витебск до вселенских масштабов. Зов крови?
— Не знаю, не знаю... Возможно, на подсознательном уровне так оно и есть... Но с «идентификацией», национальной в том числе, у меня проблемы: я вырос в детдоме как такой чисто советский ребенок, «интернационалист», и, возможно, даже не понимал, что я еврей по национальности...

 

— Полнокровнее некуда! Чистейшей воды... И вот — тем не менее...

 

— Родители себя ощущали коммунистами, строителями новой эры, романтиками-интернационалистами. Сугубо еврейского в них ничего не было... К сожалению, возможно...

 

— Потому что мама, святая душа, за свой романтизм потом страшно поплатилась: провела в лагере долгие годы, будучи оклеветанной неким начальником НКВД, который к ней приставал грязно, а она, вместо того чтобы просто послать куда подальше, на ячейку его вызвала.

 

— Да, так оно и было. Там было несладко: она потому и рано умерла, когда освободилась.

 

— А отец в чистом поле по приказу Сталина строил танки, у них даже крыши над головой не было. И отец работал буквально сутками, а я в детдоме потому и жил. И потом, когда подрос, сам все время ждал, что посадят... Но тут Сталин, слава Б-гу, сдох, и жизнь как-то стала налаживаться.

 

— Бабушка с дедушкой, конечно, из местечка... Ясное дело.

 

— Точно! Как ты догадалась?

 

— Нет, я думаю, не только поэтому. Он меня интересует, как странный такой персонаж, абсолютно свободный во всех отношениях - и от традиции, и от окружения, и от семьи, и даже - в своем роде - от «еврейства», если понимать его в узком смысле... Ведь для провинциальных евреев его времени занятия живописью считались чуть ли не позором: правда, его семья, хотя и недовольна была столь несерьезным занятием своего отпрыска, ему особо не препятствовала. А вот Хаима Сутина, например, отец избивал, покоя ему не давал, проклял его, преследовал. Он потому и смылся в Париж...

 

— Интересно, что сам Шагал говорил так: «Я не еврейский художник, я еврей-художник». Еврей и при этом художник — ну, ты понимаешь. Он ощущал себя частью мировой культуры и был не «гением места», а гением вселенским таким. Важно понимать это. Он так и говорил: моя, мол, семья — это Рембрандт, Леонардо и Боттичелли.

 

— Да, он просто перетащил свое местечко в Париж, оставшись в Витебске и — преодолев Витебск. Такой вот парадокс. Мой фильм заканчиваться будет так: вокруг Шагала бушуют всякие страсти, а он потихоньку поднимается ввысь, в небеса, как его незабвенные персонажи, эти его любовники, парящие над суетой.

 

— Как же не бояться-то? Настроение, конечно, приподнятое: сразу как-то легче дышится, жить хочется, но в то же время страшно. Видишь ли, сценарий о Шагале не дался когда-то даже Горенштейну, а ведь хороший был писатель... Потому что внешних событий в его жизни было не очень-то много: это, скорее, история духа, а не внешней канвы. Для кино же нужен конфликт, чтобы зритель не соскучился и чтобы не получилось такое унылое описание жизни большого художника, такой нудный «байопик». И я придумал конфликт: известно, что у Шагала были сильные разногласия с Малевичем, и в результате Малевич выгнал его из школы, которую Шагал сам же и создал. Он как бы и здесь ускользнул, уехал, что его потом и спасло... Но конфликт, причем очень сильный (и внутренний, и внешний), был. На самом деле конфликт заключался в вопросе о том, как должно дальше развиваться искусство.

 

— Весь ХХ век — как по нотам.

 

— Что-то в этом духе.

 

— Все было не так просто: к семидесяти годам его идеи все же иссякли. Но у него была такая местечковая ментальность: что бы там ни было — надо работать, а не о кризисе рассуждать. Он был трудоголиком, без работы себя не мыслил, не тратил времени даже на путешествия, на светскую жизнь не разменивался… И вот из такой ментальности — когда идеи живописные иссякли — и родились его знаменитые витражи, из-за которых церковь, где они помещены, стала самой посещаемой в мире.

 

— Завидовать гению? Да ты что? Я и в самых потаенных мечтах себя с ним не сравниваю.

 

— У меня, как и у него, видимо (смеется) тоже местечковая ментальность: работа-работа-работа и еще раз работа.

 

— Да, так и было. С другой стороны, мы с Лилей, моей женой, таким образом как будто ушли от реальности: оба работали над своими идеями: я над фильмами, она в издательстве, чудесные детские книги делала. Жили, можно сказать, внутри искусства, как бы не замечая того, что происходит рядом.

 

— Да, это великая идея, и у него много таких вещей. Они как альтернатива общеизвестному, официальному Шагалу. Он — весь из семьи, из окружения, из близкого — из того, чего нас лишил этот чудовищный век, каждого по-своему. И он напоминает нам об этом — о том, что человек, улетая мыслью в бесконечные пространства, стоит ногами на своей родной земле. Витебск это, Москва или Иерусалим — не суть важно...